Гоша вдруг вскочил и чувством пожал мне руку.
— Спасибо, — сказал он, — спасибо. Я понимаю — там мир, в котором ты родился… Но здесь — тот, который мы с тобой делаем лучше, и ты выбрал его. Даже не знаю…
Я улыбнулся.
— Э, величество, да что же ты путаешь такой простой вопрос? Я родился в России! И сейчас в ней живу, и умру, дай Бог, в ней же. Просто она оказалась поделена на две части, в одной из которых мы небезуспешно пытаемся построить что-то приличное. Построим — тогда можно будет и подумать, как быть с той частью, а пока рано, иначе и тут у нас ничего не получится, если будем разбрасываться. Да и потом, мы же собираемся дипломатически общаться вовсе не с народом запортальной России, а с его правительством! Это, как бы такое помягче сказать, ну очень далеко не одно и то же. А насчет народа… Опять начнешь вякать про нецелевое расходование, если я на свои деньги попробую организовать сюда эмиграцию тех, кто не может нормально существовать там, пусть даже и не имеющих нужной нам специальности?
— А как же, — подтвердил император, — обязательно начну. Правда, не сразу и не очень активно, потому как такое положение дел позволит мне с чистым сердцем утверждать, что никакой государственной программы поддержки межмировой эмиграции у Российской империи нет.
За день до рождества мне пришла бумага из канцелярии жандармского корпуса, который вообще-то подчинялся не мне, а императору. Шапка гласила:
«Во исполнение приказа Его Императорского Величества от 08. 09. 1906 направляем Вам материалы из следственного дела № 224, 1881 г.»
Я напряг память — действительно, Гоша писал какое-то распоряжение, что, если в делах фигурируют изобретения либо открытия, то об этом надо незамедлительно сообщить в секретариат канцлера. Правда, улов пока был крайне невелик, но все-таки, насколько я помнил, несколько шарлатанов с революционным прошлым теперь скрашивали свой тюремный досуг сочинением всякой фантастической техники — и им польза, и нам экономия, не приходится отвлекать на это серьезных инженеров. Но в этой бумаге, конечно, самым интересным были даты. Ладно, дело от восемьсот мохнатого года, но ведь и распоряжение величества было выполнено спустя более чем четыре года после его издания! Я позвонил в секретариат, велел написать по этому поводу язвительный комментарий за моей подписью и вскрыл конверт. Увидев же текст, офигел — я совершенно точно его читал раньше! Причем очень давно, чуть ли не в начальной школе…
«Находясь в заключении, за несколько дней до своей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении.
Если же моя идея, после тщательного обсуждения учеными специалистами, будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью. Поэтому я умоляю тех ученых, которые будут рассматривать мой проект, отнестись к нему как можно серьезнее и добросовестнее, и дать мне на него ответ как можно скорее…»
Кибальчич! И точно, я читал этот отрывок именно в детстве, в одной хорошей книге про авиацию — кажется, она называлась «Дайте курс». Там про него рассказывалось, как про предшественника Циолковского. Правда, сам Константин Эдуардович об этом был ни сном, ни духом, однако интересно…
Я углубился в документ, по мере прочтения все более впадая в изумление. Да, вот так и рождаются нездоровые сенсации… Дело было в том, что ни малейших признаков даже эскизного проекта космического корабля там не обнаружилось. Зато там описывался реактивный воздушный шар! Правда, Кибальчич представлял его себе в виде цилиндра, но просто потому, что не имел вообще никакого понятия о расчетах на прочность. Итак, идея выглядела следующим образом. Берем здоровенный резервуар с дыркой внизу. К нему присобачиваем механизм, который будет потихоньку проталкивать внутрь палочки медленно горящего пороха. Кстати, почему горючее предполагается в виде палочек, а не сматываемого с катушки фитиля? А еще бомбист… Ладно, пусть будут палочки. Они, значит, горят внутри резервуара, повышая там температуру, и, как говорится, резервуар легким движением руки пре… превраща… превращается в монгольфьер внутреннего сгорания. Излишки продуктов горения пороха выходят через нижнюю дырку, создавая дополнительную реактивную тягу. Для создания же горизонтальной составляющей тяги автор почему-то предложил еще один точно такой же цилиндр, но поменьше и уж вовсе непонятно с какого перепугу расположенный сверху, хотя хватило бы и трех сопел с заслонками по периметру первого. Да, жаль, что эта бумага не попалась мне лет десять назад, можно было бы ее англичанам сплавить, а сейчас не поверят. Но ведь, насколько я помню, по одному делу с Кибальчичем проходил и еще кто-то, который потом, отсидев, вроде даже стал довольно приличным ученым… Интересно, у нас он уже на воле или пока нет? Я позвонил и, попросив выяснить это, отправился обедать.
Ближе к вечеру мне сообщили, что предмет моего интереса зовется Николай Александрович Морозов и в настоящее время действительно сидит, но не еще, а снова. Предыдущая отсидка для него кончилась с амнистией по поводу воцарения Гоши, и он занялся научной деятельностью, а кроме того — начал потихоньку публиковать написанное за время отсидки, причем в обратном порядке, начиная с самых поздних вещей. Те-то как раз были вполне ничего, то есть срок явно пошел на пользу, но не так давно Морозов добрался и до самых первых своих тюремных стишков. А дальше все пошло естественным порядком — суд признал стихи экстремистскими, воспевающими террор, и наложил штраф в пять тысяч рублей. Требуемой суммы у Морозова и близко не было, а собрать он ничего не смог, помешало слово «террор» в приговоре — ибо финансирование терроризма шло по совсем другой статье, подразумевало иную судебную процедуру и как минимум двузначные сроки, так что желающих рискнуть благотворителей не нашлось. И Морозов снова сел, только теперь уже просто как злостный неплательщик. На днях он разменял второй год своего трехлетнего срока.